Письмо к тебе обещает быть длинным, о мой лучший враг — ибо мое уважение к тебе безгранично, ненависть глубока, а счет, который я собираюсь предъявить тебе, не мал. К тому же, ты остался последним из всех тех, кто имел честь называться моим врагом. Ты вообще остался последним, к кому я был бы неравнодушен. Твоими стараниями я остался один на этой земле, земле моих предков, без врагов, друзей и родных, не оставив наследников. В моем старом доме вместе со мной живут чужие мне дальние родственники, ухаживающие за восьмидесятилетним стариком, и, похоже, никак не могут дождаться, когда же старый, выживший из ума самурай покинет эту грешную землю. Они думают, что я не только стар, но и слаб духом в той же степени что и разумом, однако, мой враг, ты уже должен был ощутить, что дух мой столь же тверд, как и лезвие моего клинка.

Я распахнул все двери в своем жилище, впуская к себе в гости утренний прохладный воздух, ведь мне больше некого пригласить к себе, и в последний раз наслаждаюсь видом моего сада. Чуть поодаль, на склоне горы, теряясь в голубой утренней дымке, женщины аккуратно, словно осенний ветерок, срывают листки с чайных кустов. Осень скоро накроет и мой сад, так же как осень старости накрыла, щедро посыпав травами забвения мой разум. Я теряю воспоминания одни за другими, сохраняя в своей памяти лишь потери да наиболее яркие победы. Вот та девушка, что, опасливо косясь, поставила возле моих дверей плошку с рисом и быстро исчезла — была ли это служанка или она является какой-то дальней родней мне? Как ее зовут? Старость сдула все ненужные знания, словно пыль со старого манускрипта, оставив мне только самое важное — ненависть к тебе, о мой враг, горечь побед и потерь.

С тех пор, как в пятнадцать лет я впервые взял в руки боевой меч, я не проиграл ни одной битвы. К сорока годам одно мое имя нагоняло на врагов такой страх, что победы сыпались к моим ногам, часто даже не заставляя меня обнажать славное и безупречное тело моего меча. Потом настал тот горький момент, когда врагов у меня не осталось. Последний из них пал к моим ногам, словно последний лепесток цветка сакуры ложащийся на дно недопитой чаши с саке. Я испил всю горечь побед, и познал всю невозвратимость потерь, и лишь тогда я вспомнил о тебе, мой самый лучший враг. Но даже в тот момент, я не ощущал в себе достаточно силы и решимости, чтобы бросить тебе вызов, несмотря на то, что за время моих боевых походов ты смог забрать у меня почти всех, кто был мне дорог.

Когда я сражался с владыкой восточного предела, со славным Токугавой, бой с которым доставил мне столько удовольствия, ты встретился с моим старшим сыном в другом бою. О да, я воспитал его славным воином, и он справно держал меч в своих руках, но ты сразил его, припорошив мою голову сединой, словно ранним снегом.

Когда я вернулся домой, я занялся воспитанием своего младшего наследника, маленького Широ. Он был большой озорник, что свидетельствовало о том, что в нем есть тот огонь, который, затвердев со временем, может превратиться в неукротимый дух война. Широ часто любил проделывать дырки в бумаге окон, из-за чего в дом медленно начинала вползать зимняя стужа. Он и сам мерз от этого, прижимаясь к очагу, но преодолеть свою тягу к озорству так и не смог. Он заболел, когда на улице уже стояла весна и сакура готова была выпустить свои бутоны со дня на день. Я поехал за лекарем в восточную столицу, ибо тот шарлатан, который жил при моем доме только разводил руками в беспомощности. В то время, когда меня не было, ты прокрался в мой дом тайком и убил моего младшего сына и мою молодую жену. Вернувшись, я сидел один в пустом и звонком от тишины доме, и, хотя на улице уже грело солнце, а дырки в окнах было уже некому делать — зимняя стужа все равно вползала в дом и сжимала мне сердце.

Шаг за шагом ты преследовал меня по пятам, забирая у меня всех, кто мне был дорог, отвлекая мое внимание ненужными битвами и интригами. В конце концов, у меня не осталось никого, кто мог бы назвать меня врагом, но также я никого, кто мог бы обрадоваться моему возвращению в пустой дом.

Ты хитер и коварен, мой лучший враг, и ты долго отвлекал меня от мыслей о битве с тобой, вероятно предполагая, чем она может для тебя окончиться, но сегодняшней встречи со мной тебе уже не избежать. Мы скрестим наши мечи очень скоро — как только ты дочитаешь это письмо.

Когда я начал точить свой меч, неделю назад, те чужие, что живут со мной, взволновались и даже осмелились спросить меня, зачем я это делаю. Когда же я объяснил глупым людям, что собираюсь на битву с тобой, они решили, что мой разум совсем прохудился, словно старая корзина, и послали слугу, чтобы тайком, во время моего забытья забрать мой меч от греха подальше. Я опробовал остроту заточенного лезвия на этом слуге, и могу тебя заверить, мой враг, что я не оскорблю тебя недостойным оружием — катана клана Такеда, передающаяся от отца к сыну в течение уже шести поколений, теперь опять готова к бою.

Нас разделяет уже совсем мало времени, мой лучший враг. Сейчас я допишу письмо, после чего расстелю на полу белый квадрат полотна, вдену боевой меч за пояс, а в другую руку возьму ритуальный нож. К сожалению, ты не оставил мне друзей, готовых исполнить роль кайсяку и способных милосердным ударом оборвать мучения, так что наша встреча с тобой отложится на несколько минут, но зато у тебя будет время прочитать и осознать это мое письмо. Я уже иду на битву с тобой, мой дух тверд и спокоен, как всегда было перед моими победами, и я также уверен в том, что итогом нашего боя будет твое падение к моим ногам. Я иду убивать тебя, мой самый лучший враг, …мой Бог.

Истошный женский крик резанул по нервам словно отточенная сталь, и колун, уже падавший на треснувшее бревно, дернулся в сторону и неуклюже вонзился в пень, на котором я каждое утро колол дрова. Внутренне холодея, я медленно выпрямился и обернулся… Из леса к деревне бежало несколько десятков посредственно одетых, но довольно неплохо вооруженных людей. Пережитки закончившейся войны — толпы бывших наемников и сбежавших из плена солдат, вкусивших разбойной жизни и теперь не желающих расставаться с ней.

Только боги знают, сколько трудов стоило мне отвести от этих домов пристальный и смертельный взгляд пустых глазниц войны. Мне приходилось просчитывать перемещения противоборствующих войск и грядущие битвы на много недель вперед, чтобы быть уверенным, что вот этих людей, однажды принявших меня к себе, не затронет ни война, ни эпидемии, ни последовавший голод. Смешно, но мне казалось, что я предусмотрел все, и внутреннее напряжение, звенящее как струна в течение всей войны, уже начало было отпускать… но вот этого нападения разбойников я не ожидал, не предвидел и не предотвратил. Даже солдаты любой из наступающих армий были бы куда более безопасны для деревни, чем вот эта орда помешавшихся на войне, озверевших от предвкушения крови, секса и добычи людей. Даже не людей, нет… просто зверей. Диких, опасных зверей. Их нельзя было предвидеть и предугадать. Они — как стихийное бедствие.

Кричала Майа. Несчастная девушка была у них на пути, на самом дальнем краю деревни, еле различимом с моего холма. Она не могла быстро бежать — через месяц в ее семье был бы большой праздник — рождение первенца. Она уже, как и я, ничего не могла сделать. Первый же догнавший ее зверь просто перерезал ей горло, так как ему, наверное, не хотелось насиловать беременную. И в этот момент я встретился с ней взглядом. Она взглянула прямо мне в глаза за пару секунд до того, как ее огонь ее взгляда навсегда потух. Между нами было более двух полетов стрелы, но я видел ее лицо так, что казалось, мог бы почувствовать ее дыхание на своих щеках. Если бы у нее еще было дыхание. Невыносимая надежда, отчаяние, жажда жить, страх и боль из ее глаз словно раскаленный луч пронзили все заслоны и замки внутри меня, освобождая то, что я уже сотни лет прятал глубоко-глубоко внутри. То, что, как я надеялся, уже давно забыто, погребено под прахом времен, истлело и превратилось в небытие, шевельнулось и распрямилось огненной пружиной вдоль по позвоночнику, сжигающей волной пройдя по всему телу и ворвалось в разум подобно кавалерии, врывающейся через разбитые ворота внутрь обреченного города. Чистая Ненависть. Не то примитивное чувство, которое принимают за настоящую ненависть люди, путая зависть, обиду, желание отомстить, раздражение и простую тупую злобу с одним из самых чистых и высоких, после настоящей любви, чувств — чистой ненавистью. Сжатой пружиной она годами дремала на дне сознания, ни разу не проявляя себя, чтобы именно в этот момент распрямиться и заставить тело и разум вспомнить все — от жгучего зудящего ощущения силы в мускулах до ожидания красоты и совершенства грядущего боя.